Вівторок, 19 Березня
Случается. В словах нет тяжести. Поле (?уже\ещё?) пусто. Посадка с крыши прошла кружась (в лепестках всех возможных уровней) незамеченной (изнутри). Раз Умеется. Вылитый Ты не обязан соглашаться с высотой, «прекрасным цветком», «небом звёзд». Рост проводников намечен при каждом удобном взмахе, обломе, новой находке, капле. Завтрак – оставлен на стуле. Будущее – не в гидрантах. Ноги – в дороге. <…> Волны – только на поверхности.

Не ручная кладь (океан?!), что ленно покусывает свой хвост где-то на вероятностном отшибе кругов и околиц. Никак не кольцевая сирота, что ходит с гремучей гармошкой от вагона к вагону, предлагая (заодно) то календарик, то помощь (бога ли порно). Польскую Поэзию помнят[1], знают[2] и любят[3]! Встречаются с ней в порядке вещей, в семейном альбоме закладок БЕЗ РАЗНИЦ, на подвижном подсознательном воздухе, на узнанке высот\глубин,<…> на зыбкой (БЕЗ ГАРАНТИЙ) линии свободы[4]\прибоя, так похожей на кардиограмму, на спорные горы.

«Когда человек пожелал подражать ходьбе, он создал колесо, которое нисколько не напоминает ногу».[5] Точно так же он занимается переводом, вовсе не подозревая об этом ?!.. Существуют совершенно разные подходы в этом Действии, в этой Практике. Правы (по своему) Те, кто старается максимально «вжить» «исходник» в новый\устоявшийся культурно-языковой контекст, абсолютно спокойно жертвуя смыслом во имя т.н. «благозвучия», «нормы», «канона», «стилистического вкуса», «ритмического рисунка». Правы (возможно) Те, кто требует от толмача-медиатора умозрительную «корочку» т.н. «носителя языка», который де лучше\легче лавирует, крепче стоит на ширине плеч, увереннее его «э-эх!» для рaзмаха. Правы (в т.ч.) Те, кто считает, что есть всё же некоторая ценность\желательность (по возможности) соблюдения поэтической аутентики, изначальных вибраций (кроме «значения» текста – есть его «действие» на уровне «памяти материала», на иных вибрационных скоростях, подкорочных шелестах, глубинных токах, ДАЛЕКО НЕ ВСЕГДА проявленных в лоб и тотчас!). Кроме того существуют неоспоримые примеры[6] тонкого Отношения к среде, чуткого и паритетного Взаимодействия с ней (держать перед собой!) <…> Следует ли сводить Стихотворение к определённой теме, задаче, к врачу? Нужно ли делить эту форму жизни на (тоталитарно-)«метрическую» и «свободную» БЕЗ УСЛОВИЙ (капслоком)? На «ум» и за _ра_з_ у_ м? Демаркация (порой) проходит по точкам, соединённым линиями в созвездия (не всегда уловимые), по акупунктурам (только?) 2-х энергий? Риск или Потакание? Заборотовое, Неведомое ни разу (до сих) или Узнаваемое с ходу\с полоборота? Размах или Лоток? Возникает или Изготавливается? Достаточно ли обозначить это Поле Взаимодействий условным опознавательным шевроном: Пост-Нежность? ГиперЩедрость? Новейшие Дикие? Третий Полюс? Новая Открытость? <…> Что ещё можем предложить кроме Любви[7]?

Есть промежуточные позиции, что используют и задор Куплета и глубину Тайны. Одни настороженно, иные с благодарностью. Наблюдатель есть наблюдение. С извлечением пользы из Всего. Есть ошибки, оговорки (вспомни опыт Артюра, Велимира, Тристана… !), намеренные неточности, допущения, сознательная размытость диктата «плотного мира» – пища для роста, возможность учиться. «Мы ведь в свободной земле свободные люди, // Сами законы творим, законов бояться не надо,// И лепим глину поступков».[8] Нет готовых ответов! Шаг. Ещё. Солнце ещё высоко! Не говори: «к ноге!». Смотри в Оба!

Мы не ставим задачей попытку объять необъятное, сделать спасительный срез, где непременно окажется по паре всего и сразу. Нет цели охвата академических околесиц, всех возможных горячих пирожков и живых движений, тенденций и порывов в новейшей польской поэзии. Здесь Опыт Приближения. В чём-то «субъективный», но – Весь Целиком. Что же объединяет этих не слишком разговорчивых заговорщиков, невольных сообщников переворотов, классиков и современников? Догадливость. Открытость. Всесторонние лучи. Приязнь. Действие. Риск. Случаи. Солнце говорит и показывает:

Серго Муштатов


весь в солнце

антология современной польской поэзии
в переводах Томаша Пежхалы и Серго Муштатова[9]

(Кацпер Бартчак, Оливия Бетхер, Анджей Бителёв, Рафал Гавин, Кароль Грачик, Петр Завадский, Марцин Зегадло, Патрык Зимный, Рышард Зьрудло, Кшиштоф Корнак, Яцек Крайль, Роберт Круль, Бартломей Купец, Дамиан Мушыньский, Марцин Орлиньский, Эдвард Пасевич, Паулина Пидзик, Кацпер Плуса, Лукаш Подгурни, Анджей Ратайчак, Войцех Рошковский, Роберт Рутковский, Пшемыслав Суханецкий, Роман Хонет)


Кацпер Бартчак**

Примечания к стихам

1.
Стихотворение тебя не знает. Касается тебя. Обрабатывает
резанием.

2.
Касаешься его. Как срок погашения. Бодро тебе в этой
западне.

3.
Короткое замыкание. Спокойно. Увидишь, кем
будешь. Реанимирует тебя, сообщит после всего.
Выпишет тебя.

4.
Стихотворение западает. Тлеет. Сжигает дыру в тебе.

5.
Стихотворение не интересуется вашей биографией. Предупреждает её.

6.
Не является правдой. Очистка правд.

7.
Стихотворение принаряжается.

8.
Банки – нет! рабочий класс – нет! реклама – нет!
признания – нет! анекдотка – нет! мадригал – нет! письмо
к миру – нет! история – нет! нация – нет! бог – нет!
– нет! Это тоже ритм. Соединит.

9.
Банки – да! Рабочий класс – да! Реклама – да!
Признания – да! Анекдотка – да! Мадригал – да!
Письмо к миру – да! История – да! Нация – да! Бог
– да! Это тоже ритм. Разъединит.

10.
Политика – нет. Пра-политика. Интрузия на уровне
кровяного тельца, под сном, в западню между пылинками,
в стройматериал страха, связующее одержимости, топливо отношений.

11.
Смерть его оскорбляет.

12.
Что-то, чем ничего. Вот класс. Пшеница. Ростки трав, их
ужасающий ботанический успех. Их тело. Нужно
быть осторожным – присматривать друг за другом во мхах, лишайниках,
таксономиях. Выйти из царства.

13.
Не обязано любить мир. Но у него нет дома. Итак.

14.
Стихотворение – граница твоего мира.

15.
Интимность стихотворения: Любит только себя.

16.
Любит только себя. В нем единственный шанс для любви.

17.
Не интересуется ни политикой ни историей. Предупреждает их.

18.
Пустой мессия. Имеет только пробег, историю соединений,
жалкий список усилий. Предложит их тебе.

19.
Пустой мессия. Нечего добавить. Молись
ему. Прибей ко лбу. Сожги в себе. Подкрепи
сь. Используй. Выйди из царства.


Оливия Бетхер*

дом – они

не смотрят мне в глаза. поворачивают головы,
бега событий не сумеют. знают, что
не выедем отсюда. не переедем
под другой адрес фобий и манаток – как я

называют это место домом
только из-за недостатка
лучшего определения
для фрагментов изображений от которых нельзя убежать
даже сжимая веки.

сидят как невытянутые занозы, опилки острия
вбитые в утомлённое тело: жирные
пятна на стенах в большой комнате, за окном могила
собаки, обломки и вишня. даже скворцы
не хотят есть её плоды. они сладкие.
нравятся как кровь. напоминают сгустки.

первого дня лета

смотря на потресканные губы и ржавые
пятна на ладонях почти как стигматы (хотя не
пахнет цветами) я отчетливо сознаю
что-то случилось она говорит спокойно

снова опоздаем на трамвай ничего ведь
три недели тому назад
наводнение разрушило рельсы а теперь солнце

сжигает травы жара
разносит запах старых шин и гниющих
на асфальте белок ищем

кратчайшей дороги к пляжу
чтобы прыгнуть в воду с бетонными штангами
в животах и головах

зовёт нас море и не можем
перестать слушать угодливо идём
в сторону шумящей воды криком
из снов медленно собираем цветные
камни сейчас стянут нас на дно
ВОДОВОРОТЫ СКРЫТЫЕ МЕЖДУ ВОЛНАМИ


Анджей Бителёв*

1953

мой дедушка встретил её в 1953
танцевали под тот же джаз
на этом закончилось
потом вылетели из неё два журавля

уже плакал этой старостью
сухой как крошки
соблазнялись на него несколько птиц
шепнул я сел в лужу

ты этого не делай там у тебя
нож камень галстук
получи от них выгоду

яйцо отложено в землю
я настоял чтоб не было даты смерти
только рождение и 1953

притворялся что молюсь
с горы играла труба
а кто-то лил воск через ключ
прямо на наши головы

примите и вкусите от него всё

над нашим городом жил отшельник
мы часто к нему подкрадывались
и когда спал плевали ему в лицо

пробуждался и кричал нам вслед
сукины сыны когда-то в наказание на ваш город
упадет солнце и сожжет ваши червивые души

однако ничто не упало а мы загорали у бассейна
попивая оранжад и приставая к младшим подругам

когда были уже постарше дубили ему кожу
а получив аттестат зрелости сожгли его маленькую хатку

теперь живу совсем в другом месте
и учу ребятню что такие дела улаживаются официально
полицией судебным исполнителем и выселением

ибо солнце – наше пятнышко и нас греет
и как сказал гитлер 7 и пий 12
мы получили эту землю и должны ею поделиться


Рафал Гавин*

Антиквариат. Публичный дом

для К. М.

Что тебя больше ужасает: современная поэзия или современная
женщина? Сидишь в этой профессии слишком уж много лет,
с самого начала

с определенным мнением и массой предубеждений, которые
легче подавать в килограммах, взвешивать
в словах.

И ты с каждым разом углубляешься в чтение,
как будто было обязательным; считаешь привлекательные фигуры
и моргания глазом.

Свыкнешься ли когда-то? Следующий выход
позволит тебе раз и навсегда опустить эти места,
существа, вещи?

Лимфатические узлы. История болезни

Реальные факты, предложения сложенные и выложенные. И где-то снизу
слалом, а за ним клетка. Вернись, решётка – мысли
и нервные окончания вне уловок, разгардияш.
Например

в Туркменистане жизнь ведётся на полною катушку,
люди не выключают плит, жалко спичек.
А приятели крутят педали к Тибету, хорошо иметь цель,
ещё лучше где-то высоко.

Это только игра и у тебя коды
в крайнем случае генетические, карты – болезни. И завидуешь
черногорцам за рост, неграм за длину.
Китайцам за доску, с которой не сойдут, пока не закончат китайской ничьёй.
Себе из-за всех этих женщин, с которыми
всегда спишь перед сном.

Настоящие истории и вечное падение. Дороги,
однообразная тяга – пространство сужается, блокирует в изображениях.
Выходишь наверх, видишь.
Вернись, висишь

Настолько ли ты эффективен, чтобы обойтись без бога?

К счастью
у меня нет зеркала, вместо картин держу окна,
которые раскрываются под любым углом. Сколько раз
мы хотели спрятаться от себя, чтобы найти

детские чётки, тёплые игрушки? Это уже традиция –
каждый случай кончается бегством
перед главным блюдом. Приношение,

поднос наполненный доверху. Так можно любить эти
тупики. Гордиться посвящением в планы
починок и косметических ремонтов. Отождествлять с системами труб.

Выйду в город и выпью свой кубок.
Выкопаю тоннель и зарою топор. По схождению с креста
суша перестает быть липучкой для мух, закрывает
рот маловерам. Это последняя простая

песня. С каждой ли нотой земля дрожит все больше?
А если требует ласк?

Верность в стерео. Clubbing

Возле стены, в полиэтиленовом мешке
мертвый писсуар. Струя сознания, может
уплываем, никто не зовёт, первая станция: водопроводчик,
во Франции. Вернись ко мне, но это только

громкоговоритель, салонный загонщик. У тебя нет ключа,
Дюшан всё разобрал и потирает руки,
открывает следы. Запечатанное, как посылка
в тёплые края? Сарафанное радио

без обиняков? Вдох и выдох, ты выдержал внутри,
теперь время это заявить, вторая станция: система упала,
возвращаются очереди. Бумага служит для списков, феминистки
закрепляют стереотип, у них аппараты, аппарат как живой

распространяется по городу, по дороге к стене, то-
нет не третья станция. Крутимся по кругу, обмотаны
флагом ЕС, согласно с принципом уберём
всё?


Кароль Грачик*

*** (По своей природе мы)

По своей природе мы прозаики из цикла,
где на первом же тёплом острове забываем
свои имена с высоты столешницы. Между тем:
самые тёплые острова всегда соседние,

а их жители старше обычного.
Я узнаю в тебе сон, печаль и цвет стен
вокруг. Двери: отпечатки пальцев, сломанный колокол,
смешение дел. На соседних островах дети

не рождаются. Они там всегда, но
с другой стороны век что-то другое,
и на одежде и под ней перенесённые контрабандой
пыльца, песок, пыль, запахи. Мы не собаки

это не имеет значения. Держишь руку
на ручке двери, куда-то пойдешь, кому-то смотреть в глаза.


Петр Завадский*

Прошу

Прямой стежок ворон заклинает богему сумерек. Соревнования
между радиусами и электрификацией городского пространства
кончаются неэкономно. В течение ночи перевариваем сами себя,
мясоедные растения, делаем еще хуже вещи, чтобы спрятаться.
Созвездие спутников входит в конъюнкцию
с нашими телами, вакуум
наполняется глоток за глотком. Право на одиночество
неписано, действует вспять. Каждый понесет свое бремя – прошу,

избавь Евангелие. Давайте высматривать.

Ночная передача

Клинья гусей замыкают небо,
тонут под тронутой плитой горизонта.
За ними скатится башка солнца, viva la revolution,
Потом известия о войнах, катаклизмах и реклама.

Работник радио открывает декаду музыки соул.
Восстают дети невольников,
Разнося дух табака и хлопка.
Звучит Соломон Берк.
Бархат его черной молитвы закрывает эпоху,
формы в постели. Бог слышит каждое слово
через нашу кожу. Имеет много жилищ.
Вечер шепчет свой манифест –
поэт дрожащих небесных тел – мог бы молчать.

Циклы

Поезда – из стали и отражены в воде, грохочут брюхами по рельсам
сумерек. Первый втискивается в нишу рыжего свода
(ранка никогда не заживет). Второй разбивается о берег реки,
выплевывая людей мириадами окон.

Влюбленные плетут тела, как корзины для фруктов осени. Трагедия – фон
и прошептанная прелюдия. Для них пассажиры – лодки угасающих листьев.
Пока всё в них помещается, совершает очищение.
Обманули поездами и Одрой – вернутся сюда.

Пойдем со мной в чащу ив.


Марцин Зегадло**

Измерение пульса. Прилив

Это случается у него впервые: никогда не видел
океана, а сейчас океан складывает в нём шумящие ярусы. Шум
разорванный как джазовый кусок. Именно всё играет,
хотя одновременно слышит и не слышит, слушает и притворяется, что не
всё проиграно, отрепетировано. Иные дни обещал себе
перед засыпанием, когда синий свет клубился под
веками как глубокая вода. Тем временем вполне заурядный
обзорчик из гостиной: беленая башня костёла, рябина и черешня
в случайном сплетении, небольшая стоянка, четырёхэтажки
в монохромах – неизменное и окончательное как нокаут.
По диагонали – террасы в охапках цветов с утончёнными
названиями. Просторные и светлые внутренности. Забавный блеск, в рассрочку
взятый во владение. Неугомонные детские площадки. Ленивые воспитательницы,
усаженные задом к публике, выставляют бледные бёдра под действие
солнца. Это должно звучать фальшиво. Пробиться сквозь шум,
джазующий номер. Собственно отводит взгляд и мурчит к стенке:
Неисчислимое количество возможностей, неисчислимое количество возможностей.

Хоровод. копируй/вклей

(…) Тем временем май и снег. Бело как на свадьбе,
тогда как решительно ближе нам к разделам
пожитков (тарелочек, cервизов, сервантов, жилищ),
что делим между собой как тела уставших Иисусов
скользящих по штукатуркам – планеров с разорванным боком.
Государство взирает и взимает взносы, кирпичики укладывает
в шаткие опоры. А в нас зима, хотя май и сирень устраивают
нам солнечные посты. Войди в это. Склоняю. Вхожу.
Совершенно секретный договор: подсчитано нас. Точно тогда,
когда сон пикировал в тебе, пикировал равно и во мне.
Есть ясность, которая нас охватит как сомнение,
в которой засыпаем, приоткрывая рот готовый выпыхтеть,
что уже не сворачивается среди складок и мяса никакой код, никакой белок
– закрученный алгоритм. Требуем порядка. И это естественно
(что ж за риторичность). Это просто, стало быть связывает надолго.
Не бегаем голодными. Можем испортиться.
Подпортить крови – если речь об этом. Иметь показатели – в минусе
и чувствовать себя безопасно. Я впереди, моя Милая,
изысканные закидоны. Когда поймёшь,что таких как я – уйма,
а ты попала сюда неудачно как раз со мной.
Но будет поздно. Пойдём спать вместе. Перед рассветом
– разбудит нас ребёнок. Точно так,
как сегодня (…)

Весь в солнце

Уже я мёртв – говорю себе и не прерываю
прогулку. Не приседает на прогнивший пень, не мнёт
травы. Есть лес, стало быть есть и музыка, убаюкивающий ритм.
Испаряющаяся земля, свет напряжённый и дрожащий. Именно так – идти.
Миновать, явиться, выбыть, с полной решительностью полагать,
потому что согрел уже в горсти камень и напрашивается сделать
из него что-то полезное. Попасть. Мог запутаться. В принципе волна
невнимания: состав должностей, места работы, освящённые
условия, потому что никто не откажет себе в удовольствии
попадания в нежный достаток. Пушистым и летучим изобилием.
За него положить живот, в нем умирать. Я та забавная
эмблема – вечный урожай. Семья приглядывает и ожидает,
пока в конце не нужно будет просить об опеке над псом, ребёнком,
жителем (всё до блеска после ремонта, аж светится
и звенит, смирно и без грамма пыли). И дальше к добродетелям,
к честности, заботится о внешнем виде. Просто держаться. Часто
смотреться. Итак уже ничто не разделяет его с миром, жизнью,
ничто не чахнет в халтуре этого и других признаний. Пусть эти признания
будут признаниями веры, на уровне стиха или по крайней мере строки.
Здесь нашёлся вполне и не случайно. Ещё гаснущий,
с тщетными достижениями, готовый отменить и засохнуть.
Слово произнесено. Слово сломалось. С треском.
Никак не вернуть. Никак не изменить ударения. В общем,
он сам и кроме того дерево. Колышущее галереи крон и расцветок.
Потому как начинается неспешная осенняя распродажа. Дорога
становится проще и дорога является дешёвым вариантом путешествия,
в которое мог бы отправиться со всей благотворительностью и в дороге
мог бы забыть — молитвы, литании. Например литании
к Святому Иуде Фаддею (дабы не путалось, чтобы получить своё).
Гарантированная тишина и шум в раковине уха. Смерть подкрадывается
ближе и ждёт назначенное время. Теперь уже готов,
согласно с общей склонностью: выкарабкаться и проглотить, восхититься
собой. С ходу перечеркнуть, замкнуть в тесные скобки:
детеныша, женщину, дом и высокое дерево.


Патрык Зимный*

Шкала легенд

Тянуло на острова из открыток вынутых
старым географом.

Умел часами рассказывать, что слюна
языку передала с голоду.

Придумывал тайны, чтобы
не умереть от неведения.

Разбирался в правдах: честно попасть
можно только с кем-то.

Всё остальное, хотя бы тень последнего дерева
это обман. Лишнее слово, которого

не хватает.

Краткая история времени

Стивен Хокинг пораскинул умом
потому что дорога на небо извилиста

как внутренность улитковой ракушки
или другая вселенная, которая может быть

существует.
Правда, если когда-либо была

ближе души, основывается
на нюансах:

я вправе блуждать
быть в чёрной
дыре.

Репетиториум

Каждый понедельник это праздник. Марш,
первый кофе недели, последняя суббота во рту.

Один день, чтобы начать всё наново.
Школа, работа всё равно к последнему

слову. По телевидению говорили об этом раньше,
но бумага только утром приняла к сведению:

что произошло, кто с кем проспал,
падение валют на бирже или самолетов.

Хорошо знать.
Забыли
о Тебе.

Cloucz

Дачи на каждой стене комнаты в которой умираешь от холода,
не переодетый в пижаму ибо папа спал в трусах, а матери мешала нижняя юбка
соблюдению ночной тишины. Нанесённые как поправки к климатическому закону

домики толстым контуром, без заполнения охрой или кровью. В каждом из них хочешь
быть быдлом из Ласко*, что увидят люди более цивилизованные, из другой эпохи
и не войдут в твою маленькую тайну в папских сандалиях, где умираешь от холода.

Как хорошо, что веришь в аскезу. Стенная картина на все времена года, на лета где
муха не сидела. Зима, которой не даёшься от холода взять с неожиданностью пойдёт дальше
в мир присматривать за комнатой, в которой кто-то ожидает тепла.

Топливо на стенах, в дверях диктатура, шуршание домика
согласно ключу.

____________________________________________________
*Пещера Ласкó или Ляскó (фр. Grotte de Lascaux) во Франции — один из важнейших позднепалеолитических памятников по количеству, качеству и сохранности наскальных изображений. Иногда Ласко называют «Сикстинской капеллой первобытной живописи». Живописные и гравированные рисунки, которые находятся там, не имеют точной датировки: они появились примерно в XVIII—XV тысячелетии до н. э.


Рышард Зьрудло**

Переворот

Воздух повторяется (с дайвингом).

Что-то подобное уже было (у листьев).

В пальцах потопа растянутых (мандал).

В глубине океана надпись (как цапля

в виде узора) на полях (камень
переворачивать неважно в какую сторону
справа налево ли вспять
только чтоб эта страница в прожилках
не оказалась привязана к рукам над будущими
кругами воды не летела в висок со стаей
подобных не ограничилась именем
двумя датами через
чёрточку-жизнь).

Пошаговое настоящее ленты спотыкается (голос
из двух частей прогулки намотан морозом
на выступы совпадения дорог с телом
общим на ощупь дыханием
мостиком между истуканами
тонет в высокой быстрой осоке
камера затыкает рот).
Его острие (на радость
пернатым слегка притупилось магнитом
по линиям сгибов неба пришёл
тот кто делает глаза на снимках рыбьих
красными кто ворует второй носок
кто не даст прийти вовремя наследит
у верхушек и ниже всё время
тянет за язык когда нужно и не
нужно чаще)

разработанного плана захвата (фильма
о войне памяти материалов с добрым
утром о войне за кукурузу
варёную в храме за зёлёную мессу
в густом лесу за поворотом ключей
для открытий всех сразу
любых)
липкого вертела с нанизанными
тушками точного времени снова (ветер
внутри тех кто готов ответить снова
перебирать или чистить от соли
в коробке молочные зубы кириллицы
запястья ивы ли дуба снаружи много
солнца и молотка) того кто ковром
сдавал напрокат общее
. сердце

лучше

лучше узелкового письма и глинобитных хрупких табличек
лучше папируса пергамента и бумаги
лучше картонных перфокарт и магнитофонных бобин
лучше лазерного звукоснимателя и дисков

вот всё и уместилось в кусочке размером с ноготь мизинца
вот тебе ещё меньше нужно предметов опор
вот и тело пока как вода ещё подходит как инфо-носитель
вот уже совсем легко и многое незачем ещё лучше

Cтепан Теперьда

не уверен
в окаменении
солнечной системы
в контактах
прямой с окружностью
в линолеуме (парниковый
эффект) в брюссельской
капусте в интернете
оккупированном
каменными кулаками
в плотности ожиданий
смелых племён
поверивших свету
на этикетках
на продуктах брошенных
богами с самолёта
в нашей дружбе с конца
в эффективности
декодировки слов
захватчиков
в притяжении земли
в её питомцах
в картинках на экране
в тепловизоре в поле
русском поле
в воде во рту словах
в голове в руках
в синем инее на проводах
в грядках в киле в поймах
в крепости
пойл и гвоздей
в том что «голод
спасает народы»

не обгоняет справки
с видом на небо
с привкусом сумчатых
точек

все названия

идёт в гости
со своими окнами
весами с икрой озимых ныряний
без акваланга связи
клапанов тёплых вещей
нарушены
с подземным загаром заточенным
под трибуну полную подсолнечников
спортивных мизинцев
с лучом
открытым как мешок

плавники сыпятся из него
вслед за карандашами
слишком остро заточены
быстро сломались
глядя вниз
на листья
вслед эластичным атласам
камням-амфибиям
стаям гибких стёкол
все четыре головы

лёжа на солнце на спине
ещё раз
пересчитать все названия
цветов-образцов:

35 осень морковная
36 осень перечная
37 осень коренная
38 зима туманная
33 весна камышовая


Кшиштоф Корнак*

меньше половины тебя.

Собираю палки для семейного костра, стремлюсь
по следам окурков отца. Рядом поток, потом лес, тут короткие формы
наших бесед, нашего вранья и учтивости.

Стремлюсь по следам отца — эти наши семейные акты трусости,
эти проскальзывания мимо на кухне: курение, бутерброды, ночные тошноты
и экскурсии на два разных балкона. Бывает, что удивляюсь Тебе.

Пластмассовый солдатик, которому в детстве оторвал
головку, что-то обо мне говорит.

то, что связывает меня с цветом солнца – куркума под ногтями.
может и больше.
когда испортится печень или ранее,
жёлчь, овладеет всем мной. зажелтеет всё что вижу
в зеркале и для вас тоже такой буду:
сигнал желтый непрерывен – въезд за светофор запрещён .

то, что связывает меня с землёй – лифт на второй этаж и вид
из окна. грязь в прихожей, песок в постели, полуоткрытая дверь пекарни,
где вечерами женщина упаковывает непроданные хлеба. неизбежность.

называю, потому что есть немного вещей, с которыми меня что-то связывает
именно их называю. (это верно, фразы языка создают мир,
в котором мы действительно живём – уже знаешь, почему так часто молчу).

О ракушках.

после великой войны опадёт мусор
на окрестные луга и на чистые поля
там, куда когда то брали с собой девушек

на леса, где мы ходили нагими
по пляжам, где охлаждали ноги
а они искали янтарь
а мы искали WiFi

не мог удержаться.

Хоть бы выгибал “словом” триумфальные арки твоих ключиц,
и поэзии в стихе у меня бы не было,
стал бы как пользователь Ян Уш или что похуже.

Где бы мне вышло тоже критиковать стихи
так, чтобы каждая его пора и нерв представлялись оврагом или колодой,
а лазерным глазом пересекал (бы) каждую частицу стиха
от фонемы до песни,
однако нёс бы херню
– что мне с этого будет?

И хоть бы держал в памяти всю историю литературы,
а также познал все тайны мира,
но ничего из этого не уяснил — зачем мне это всё?

Когда был ребенком,
читал, как ребенок,
чувствовал как ребенок,
думал, как ребенок.
Так ему и осталось.

О прищуривании.

1. снижаются в глазах
радианы открытых век
меньше света теперь впадает да и мир
со всеми пожитками уж так в них не бросается
(хотел ли бы я это увидеть?)

2. всё просто: речь идет о возврате (зрения) к земле
или заявление — существую “в связи” с собой
итак пусть вас не будет.


Яцек Крайль*

несущие стены

снова сухой, возможно трагичный или примиренный
с собой. В тишине наблюдаю пролет истребителей
над протекающей крышей собора св. Вита.
окна мигают от телевизоров. от того
изменяются лица. иногда вижу бледные
иногда красные. у всех есть перья*.
Тереза звонит. говорит, что Лондон, что Бен
действительно Биг. разговор прерывает
громкий шум. нахожусь на переходе границы,
достигаю другого состояния вещества. на капотах
лимузинов крем солнца. собака бродяги
носится вместе с хозяином. тянет
этого старого сказителя все выше и выше.
с другой стороны кран совершает
ленивый поворот в направлении железного скелета.
Еще недавно дрозды царапали здесь часто
жаждущую землю. Теперь олуши пробуют
пускать уток** в луже. их крылья подрезаны
на старте – нельзя ходить по воде.
через мгновение пытаюсь их разбудить, мысленно
бросаю в пропасть латунные часы.
____________________________________________________
*(роуч, куп, кроу)
**в русской традиции «печет блинчики»

вход в гостиницу Калькутта

белые стены декабря
небольшие пастбища
окруженные бревнами
участки оборванной проволоки

видно останки мертвых коров
кости
блестят
в полуденном солнце
когда в рот вбивается мороз
можно почувствовать
как пухнет голова

представляю что тело
превращается в кусок теста
растет в коконе снега

и впечатление трескающейся
кожи
пронзительный звук
стирания зубов
зубом о зуб
зубом о зуб


Роберт Круль*

Десятое

Действительно такая феноменальная у нас жизнь.
Непорочная явность дыханий, которые
дополняют неисчерпаемые недостатки в наших
грудных клетках. Сенсационная скука.

Раздутая повседневность со значительными
списками дел. А мир подкручивает
винтик, зависает в воздухе на полтакта,
замерзает в середине песни о разъездах.
Больше меня не забудешь. Ты вернешься сюда.
С глазами, как серый ренет в разрезе
со вкусом неземным одетая и смелая,

рассылая вокруг делегации улыбок,
короткие блестки, из которых возникнет зарево.
Пророчу добавку настроения или дней.

Тринадцатое

В наших кошельках слабая валюта, чахлые
и чужие купюры, их незнакомый, селективный
шелест, коротковатый запах натренированных
ладоней, несостоявшегося использования, потерь.

Мелочь со вторника стоит в равных столбиках
на комоде и пугает вертикалью. На хозяйства
Волынские не хватает, на ботинки в Джино
не хватает еще двух сотен. Бата бывает
дешевле, но карта постоянного клиента упала
в раковину. Нечего рассчитывать на скидки
и доброжелательность продавцов в расцвете.

Мой возраст, как подступающий страх сцены. С каждым
очередным днём все больше и больше навсегда.
Моя жизнь как большая столовая без стульев.

Четвертое

Якорная стоянка пуста и глуха
на свет. Пусть танкеры таранят
буи где-то. Нет в нас места
на ярость и моменты, после которых

надежда становится излишней, теряет опору
в надежных укрытиях, в курганах
усыпанных камнями, переплетённых
травой. Орхидея в петлице,
и будущее тебя теряет, разоряет чистый
воздух, которым ты переполняешься.
Ты соленая вода. Улыбка на камеру.

Приторным становится вера в предчувствии
печали, положенной в бутылке и синяке.
Вижу, как двигаешься напрасно

Двенадцатое

В браваде, которая нас не касается нет ничего
случайного. Это неизбежно, как светлое
жильё, пустые комнаты, запах вещи
и затхлости, вытекающей из ветхих

чердаков. Мои кремовые, дрожащие
вертикали, двигающиеся своды, ценные подпорожья,
нечувствительные к ширине редких
посещений. Тихий дом со шкафами, в которых
никогда не было места для галунов,
свободных ментиков, ферязей, долманов,
поддельных предлогов для петель спереди

одежды. Суровые интерьеры, запущенный эфир.
Ощутимое, безымянное радио с открученной ручкой.
Бледная ключица движется под сердцем.

Восемнадцатое

Провозить контрабандой и день и ночь тот же
свет, в соответствии с извечным вращением
в отсутствующих, поддельных учреждениях.
А тьма развивается так педантично.

Итак пусть будет конец всех
жидкостей. Пусть синие, дружественные тела
оживут в наши руках, чтобы могли
снова проиграть любовь с чёткой
улыбкой. Помним, методологическое
детство, обнаруженное без спешки
как икры чужих жен, всегда неизбежны,

замёрзшие. У нас пустой трепет платьев,
отказ блюд и горечь прогулок.
Рестораны постоянно отказывают нам.


Бартломей Купец*

некролог

мозаика из стекла
ночная бабочка бросается
в сторону свечи

сразу за моим ухом
губы подражают

отголоски молитвы

игра

фигурка с разложенными руками
благословляет граффити

обмывая благочестиво швабру
водой из купели
помещаю снимки на инстаграмме

стук капель о шахматную доску

месса

у дверей супермаркета
лежит выцветший талон на десять заповедей

рыцари в капорах
стуча пальцами
об экраны смартфонов
гасят
горящий куст

толпа выскальзывает
эхом прошлого

ничего больше

женщина в часовне
в ритм музыки вчерашнего дня
совершает движение метлой
пыль не отрываться от пола

из разбитой бутылки
муха отпивает остатки амброзии
марки Альцгеймер


Дамиан Мушыньский*

Молитва при открытом выдвижном ящике
Образки были хороши,
один большой, другой поменьше, с малюсеньким Иисусиком.
Головки у всех персонажей с блестками вокруг.
Это ей нравилось больше всего.
Гребень вытягивая из ящика всегда видела их.
И ничего что лето или какая-нибудь весна,
Картинки со святыми пречудесно в старой мебели блестели.
А ведь в конкурсе за внимание
также участвовали радужные заколки,
многолетней давности билет в цирк, мамины очки для чтения
(те большие, в которых похожа на муху).
Когда открывала ящик то пищало,
и старый дезодорант в спрее перекатывался
то в одну то в другую сторону,
а на нем рецептурные резинки понатянуты были,
всегда пригодятся,
так требование порядка выполняла и по отношению к ним.
А к образкам часто молилась в открытый ящик.

Вещи

Осталось, так:
столовый набор из Ikea,
автомобильный насос,
(помнит времена, хорошие – плохие времена,
когда им пользовались),
изящные подставки для чая –
действительно нравятся мне.

Еще есть:
красный плед,
хромированные гантели, в чемодане,
две картины купленные в комплекте с мебелью, в рассрочку.
Мужик доволен, что имеет что-нибудь.

Имоверно есть нечто большее:
память пьяных вечеров,
длинная улица таких же самых домов
одинаковых лиц,
серо-черных тканей.
Ой, не говори, что не был счастлив по пятницам?

хотел бы слышать себя выразительней
по крайней мере на выходных
или на похоронах отца
получить перевес над громким холодильником
радостным цвириньканьем птиц
органистом который фальшивит
самим собой –
чтобы не врать у психотерапевта

поэзия-не-поэзия
неуклюжее писание успокаивает
доходят легкие ноты
будто что-то соединялось яснее вне шума
на краю последних новостей
кот это чувствует
потому и гладит усы помурлыкивая


Марцин Орлиньский*

Рой

Когда начинаешь плести повесть, становишься
той несчастной девчушкой, которая забыла,

что обменялась головой с роем шершней.
Выбегаешь на луг и смеешься. Имеешь право

смеяться. Держишь в ладонях начало лета,
горячий вечер и охапка улаженных дел.

Может даже билет на приморский курорт.
Друзья готовят уже рюкзаки и бутерброды

в дорогу. И пожалуйста, вот неплохо-скроенная история.
Но вдруг рой рассеивается. После первого

укуса подносишь ладонь к губам и говоришь:
это не мои губы, это не моя ладонь.

Небрежно несем гробы наших умерших

Небрежно переезжаем
к нашим новым поселениям ,
Так что по дороге сыпятся из коробок

опилки и смех. Снег жжёт ладони,
и стенки прицепа выгибаются
в наружную сторону мякоти. Два дня спустя,
единственную эмоцию, которую могу из себя выдавить,
гнев на темные круги под глазами. Два дня спустя,

делаю список вещей потерянных: ключ от складного велосипеда,
зелёный винтик, засушенный мотылёк, запах кофе,
четыре большие кляксы на заднике выцветшей фотографии,
деревянный нос деревянного Бога, треснутый
калейдоскоп, в том числе продолговатая лампа, украденная

у старика с удлинённым лицом также удлинённый кусочек
рамы окна, в котором видно продавца
красочных птиц. Сны, не более. И такой тихий,
но твёрдый шепот: ладони красные от холода
будут трястись над головой,

бледные от просьб губы
будут хлопать и кусать.

Начала

Начинается с голубых бантиков вроде:
будь щуплым. Начинается с разноцветных шарфов

типа: сохрани форму. Потом только
хуже. Пот, кровь и слёзы. Письма с фронта и о, моя

милая. Родина, умирание за родину и так далее.
Когда бежишь. Глотаешь эти все начала,

запиваешь водой. Кладёшь на язык все эти
штампики и запиваешь водой. Сбрось в конце мундир.

Поторопись, не спеши, сойди с выбранной с дороги.
Пойми наконец, что гонишься за собой.

Чернила

Река течёт руслом к источнику, жёлобом к лицам
утонувших. В плохие июльские послеполудни
деревья сбрасывают кроны, а маршруты этих машин
с двигателем на уксусе пересекаются

в древесине. Месяц поворачивается на бок,
в его животе видно препараты минувших сезонов,
королевская корреспонденция в бараньей кишке,
лица приросшие к сломанной мебели –

этот вечер дорожает с минуты на минуту, а инфляцию
не остановит даже внезапная пощечина,
глоток водки, ладони сжатые на чьих-то
манжетах. И только тот диод в темном углу
комнаты все еще моргает, ещё
зовёт к жизни,

а жизнь

брызжет и вращается в отливах,
лучится.


Эдвард Пасевич*

Господин Домовский

я сильно херовая птица.
Не помню ни скал, ни как сбрасываться
веткой на мох – потому что мир здесь
не слишком помещается в огоньке зажигалки.
Тут надо бы скоросшиватель фактов и дат
чтобы вложить счета, описать записки
очередными заметками.
Высыпать горсть монет на стол
без вопросов (давайте скажем) в чем дело.
И ясное дело следить (и заметить),
что это не только стук и брод
так замечательно нас описывают,
но дыхание в расщелине
и эти взгляды очевидно
надо бы считать
и переваривать их, переваривать
мгновением раньше.

Этот со шрамом

Этот со шрамом говорит: со смертью
Хэнрик офигенно, только щелкни свет
и уже знаешь как. А он не ушел
даже вне сна, всегда в сознании,
бдительный как косяк сельдей, с глазом
смотрящим в полуоткрытую дверь.

Не париться, когда более тихие чем
шаги ночью, приходят эти животные
мысли, что с телом поделать,
оплатит ли ему кто-то просроченный свет?
Как будет гнить? А сможет
что-то говорить, блядь, там под землей?

Только свет выключить? Что-то не подходит,
не та это скорость, что толкала его в мир.
Помнил, когда стоял на берегу моря,
кашляя и плюя, как себя чувствовал, когда не мог
поймать дыхание и клок разговоров с пирса
нес вонючий ветер.

Пред стеклом большим и чистым

С 9-ти вечера светозащитные лица над закусочной. Пятница.
С месяц знаю тебя иначе, словечко, которое упало
на благоприятную почву, такой год, где-то 2008, но кто
уверен во времени? Утром встал разбитый, деньги
на и под языком, их нехватка собственно говоря, шея которая
онемела хотя (еще) не качается над ней топор.

Туман опускался, когда пил кофе, исчезал с каждым глотком
открывая журавлей, леса и скелет стройки.
Животные рыскают, подумал вне связи с этим,
не спишь тут сегодня и если прокопают старое русло Варты,
здесь будет пердильярд кафешек как в Праге и также
вне связи с тем, что я не разделся и даже
не раскрыл дивана, так как зачем раскладывать что-либо?

Позже стоял пред стеклом большим и чистым
какого-то магазина в центре города и через мельк ничто
не было так очевидно, чтоб избегание уклонения от
собственного взгляда, показалось не к месту.

Ну и смотрел как меня объезжают тележки, сумки с покупками
платье-костюмы, телесные чулки, ботинки с удлиненными носками,
голубые рубашки с поводьями галстуков, адики
и пумы, ментальные дилдо из дивного латекса, сутаны, пончо.

В вино-водочном покопался немного в банках с пивом,
но что-то сгорело и гарь осталась.
Купил фильм за пять злотых положил его в сумку
и почухал к закусочной, вместе с другими вещами,

Потому несется, вот так, просто, легко дотрагиваясь стопами
неровных плит тротуара и ты внезапно на дне пропасти
и говорят тебе стрелка ты поехала
от этих колебаний. Царапины на карте болезни, залежавшиеся
муляжи и эта невыносимая уверенность, что не переступить
собственную немоту и уже навсегда сиднем
в этом городском цирке, даже когда до тебя дотронусь
телом ли без тела.

Прокофьев Andante Sognando

Время нам Марек жить на дне моря,
без сна и еды, в углу, там при доске,
где краб среди яблок с издёвкой движет
нелюдской клешнёй, ибо яблоки здесь везде,
так как и люди повсюду, и всё
в основном антропоморфное, даже краб и дно и песок,
наконец даже вода Марек – здесь и те человеческие.
Нам следовало жить где-то, но угрюмая
схема окутала наши тела и мы погрузились.
Теперь твое лицо – пузырь воздуха, можно
любоваться им сбоку как искривленной маской.
Хочет говорить, но изо рта течёт струя воды,
рыбы собираются вокруг, чтобы смотреть, все больше
их вокруг твоих плеч.

19 политически Правильных Строк

Ну и вот тебе на, как всё совпало сложилось
лежишь на траве на фоне коров католических,
высокие заросли, ивы плакучие,
история из цикла “посмотри! посмотри!”.
Из автомобиля через грязное стекло
поглядываю и думаю о тебе, что свадьба и что
бог поселился в тебе с тех пор как ты купил
новые ботинки и в заметках записываю:
не планирую будущего, потому что не знаю,
и отпущу себе остаток дилемм, ведь как
всё-таки что-то понимать, когда кленовые носики
сотни кружащихся кленовых носиков,
как набожная саранча с востока,
друг за другом опадают на тебя.
Вроде это ничто сотканное из света и воды
отчетливое, запах, звучит и его
семя тоже хорошо на пробу, однако
(посмотри, посмотри) когда хочет сказать
чем является, исчезает. Ну и вот, всё
внезапно ясно, само в себя, без сомнения.

Малая дорога

Для всех магазинов, открытых
двадцать четыре в сутки,
отдёртых от остатков тишины
спасибо, спасибо, спасибо.

Для дачных участков, делителей и линий
которые ни к чему не приводят:
для чуваков с усами и жен с воскресным пирогом,
для их звуков, звуков, звуков,
соловьиного лязганья ночью и под утро,
для застреленных у прилавка, когда хотели взять сдачу,
и тех, у которых такая же кровь, как у этих,
что потеряли её утром:
звуки, звуки, звуки.
Для детей, которые носят почерневшие куртки,
не от снов, а обычного огня.
Эти все всегда открытые окна, бутылки, двери
говорят вам, что пыль не язык.
И это может звучать плохо, я тоже к этому склоняюсь:
нет, не язык яд язык не яд что от тишины спрятался
и лакает будущие слова
хотя они еще не произнесены.


Паулина Пидзик*

(знаки)

предсказывали дожди из лёта птиц
наводнения из ивовых веток
стеклянистые глаза зверей приносили хворь
мглы майские заморозки

после процессий подвешивали в окнах луговые венки

скрывали в себе эти знаки
глубоко
под веками горький страх
тёмный холод
будил нас перед рассветом

вода смывает плохие сны

а хорошие?
хорошие и так останутся

(вода)

боялась её
от первых берёзовых веток
которые исчезали в тёмном течении

забирала известных только по имени далёких соседей
нечаянные зимы
и землю под нашими стопами

ночами подходила к порогу дома

как лес
впитывала наши неоконченные истории

(объявление)

приходят ко мне эти ночи

молчаливые ряды тел
медленное отбирание дыхания
исчезание листвы
проваливание в бледность простыней
холод глотаемый по капле
лёгкие влажные от жирной земли

дрожание зажигаемой лампочки
мы уже на светлой стороне?


Кацпер Плуса*

плач для стоваттных лампочек

изображения как винa бродят в фотолаборатории. переработанные, дробленные
в голограмму. ночью разрастаются на коже скверов в дома
и фонари — разрезы и воспаление.

идут за мной аж до конца переулка заржавевшего виадука.
выше не подпрыгнешь. разве что ты – искра выброшенная из контактной сети.

утром больному городу солнце ставит на спине банки. в щели и дождеприёмники
втекает рыншток густой как ртуть. свет отражается от стекла.
стою на мосту, кручу в пальцах проволочку очков – мой взрыватель.
под стопами как собаки ложатся равномерные полосы, молитвы морзянкой, жар-live.

польша “Б”

был сад. разросся как апокриф, за поля. книга – штукатурка хозяйств.
итак шесть утра. поезд из города а в город б не ехал.

остался сам перед зданием станции. остался сам хотя поезда не отходят.
на заплесневелой кисти перронов время волочилось как животное
окрашенное пятнами церквей, хат, детей с красно-черешневыми лицами.
возле проложенной дороги гарь напоминала кайму в тетрадке. помнил переправы

по мартовским болотам (их бесполезность). колеи укладывались в ряд
стволы деревьев тоже. ничто не кровоточит как рубцы нанесённые скальпелем протектора.

пейзаж с серединой на металлической вывеске. для него отъезд это трос.
срывание яблок с яблонью.

село

где нет церквей звери сложенные из парного
мяса шерсти и перьев изображают колокол
колыхают брюхами как висельники. лают. на тропинках
след стелется густо.

несколько верст от леса сёло живёт как тело. коренные жители
наводят порчу будто подачки выходят перед хибарами
когда небо выплевывает солнце подсолнуха. река ржавая как
кровь рождает грязь. ждёт пока отойдут воды.

земля выдает на свет горькие зёрна горчицы. плуг
принимает у неё роды.
кто не заражает болезнью – не разгрызенная загадка вбивает
зубы в кору белую как кость.

зима

зима разрастается, избавленная краёв и контуров как снег и дети.
ночи слишком долгие, чтобы их прозевать. затемняют картину. я, наблюдатель,
использую белого бога как линзы, как срез.

сколько нужно пройти, для преувеличения его до размеров шара? сколько вести разговоров?
воскресение ли тот момент, когда после оттепели теряются следы на полях
а подошвы истекают водой?

существуют ещё плоские поверхности, время, пока не успело их искривить.
лёд пробитый коньком указует продольную как стрелку трещину.
на скользкие темы, мне нужно найти антидот: соль в ранах, песок в глазах.


Лукаш Подгурни*

Домино

Раньше бабочки рождались в лампочном вакууме
Раньше лампочку населяли проводники Так
нервно ёрзает свет в выкрученной лампочке
Даже стены дрожат и ворочаются во сне //// С боку
На бок Тот же сон для крыши обернётся кошмаром Когда проснётся

Будет надломлен

Stayed tuned

Дрожащей рукой регулируешь приемник, просим не регулировать
дрожи. В треске и шуме давай долбить яму
и осадим шелест лугов, и осадим явку коня у воды,
когда будет готова.
Конь + пьюшие подковы. Конь + перевернутая цистерна с ручным
тормозом, затянутым на глаза. См. сбитое сцепление


Анджей Ратайчак*

дюны отходят пески

моя кровь учится у лавины снова и снова
спадает на сердце а пустыня, на которую пал
мой выбор вместо зыбучих песков

есть эскалатор. в её коридорах
и туннелях прячутся бури удирающие
с гаснущего залива. лучше красться

держась за стены, как граффити. лучше
прикрыть естественным способом, схватившись за веки.
ближайшее море вращающаяся пучина

полицейских огней. ныряю на глубину
меда и чувствую сытость, но после всплытия
голод окружает меня, как мнимые пчелы. кто-то за

стеной, в моей коже, режет вену как ленту
и признает жизнь пропавшей. кто-то явно против
дышит своим воздухом в украденном

автомобиле. но это не значит, что это не
хорошо и чудесным грекам не получится в конечном итоге
распаковаться и выйти из пластмассового моря.

сушеные огни в сигнализаторах. Смотри: теряю воду вокруг ласт

уста помятые как облака. проходы для мертвых.
мощи взглядов. запахи сушеных детей
одолевают. в середине одной из улиц, копчёное олицетворение
мышьяка в костюме аллегории восторга позднего ренессанса,
со взглядом вытекающим из-под земли, в рое римских
скутеров колит бледные глаза прохожих а их расширенные
зрачки ведут (только кого?) к сокращающейся черной дыре.
на станции метро лежат разбитые бутылки после моря.

Лос-Анджелес 2020 год, китайский инженер засыпает над искусственным глазом

у тебя лицо иглы и говоришь, что мы встретимся во плоти.
моя квартира небольшая метель. ковыряюсь в генах снежинок.
сделаю тебе из них шарф. и пойдём на боли к телам с шипами.

разливаю тень как оливковое масло. бестелесные жарят на нём,
хотя есть не могут: камушков, мух, окурков.
коты подталкивают королей в бумажных гробах.

потрескивает почти всё.
преображённая снежинка падает как выстрел.

ты свернулась на краю кровати, и выглядишь для меня
двигателем моторной лодки. сносит меня на тебя как водоросль.


Войцех Рошковский*

Переработка

когда серая коробочка становится матрёшкой,
можно раскладывать очередные картонные крылья и пикировать

в узкие щели между упаковками, где всё уже
размыто, как будто вне времени: места, в которых не был,
перевернутые ульи, разговоры в поезде (где представляю тебя
на карусели и в аквапарке) – то, что всё-таки могло случиться,

до появления мышей. только они в состоянии проходить
сквозь стены, соединять цилиндрические туннели в тесный лабиринт
ведущий к коробке, который невозможно уже распаковать.

у него ровно подстрижена чёлка; лошадка, не-лошадка,
пони.

Следы

птицы оставили наc.
когда осушили болота и вырубили леса,
мы увидели больше –соединённую плату ИС**, каждую из нитей, впадающих в понор*,
где на одном из пластов, за одной из стен играют
наши дети.

сквозь трещины просачиваются полосы с экранов компьютерных,
белее маминых волос, когда она сидела на скамье у приходской церкви,
и световые блики обозначали на мозаике штрих-коды.

мы видим только тени на стенах пещеры?
____________________________________________________
*Понор (хорв. ponor, серб. ponor — «пропасть») — отверстие в горной породе,
поглощающее постоянный или временный водоток.
**интегральная схема состав


Роберт Рутковский*

страх

мой страх
развивается и созревает
вместе со мной
в детстве
я держал его в спичечной
коробке
ночью
я прислушивался
как вырастал
я играл с ним
неуклюжий щенок
он не отступал от меня ни
на шаг
он был со мной
когда мы крали яблоки у соседа из сада
и когда мы дрались с мальчишками
из-за реки
потом
его морда доросла
до глаз
я выгуливал его
он шёл терпеливо возле ноги
на коротком поводке
иногда убегал
исчезал за углом
метил территорию

белые рукавицы

для И. Г.

у инуитов по сотне пар белых рукавиц
через которые касаются снега

мои
невозможно выстирать

не помогают
универсальные отбеливатели
необыкновенный порошок

что-то не так

что-то видное невооруженным глазом
когда посмотришь прямо на свет

мёртвая кожа
которая режет по живому

тёмная материя

вянем на глазах
тёмная материя
отнимает у нас яркость
видения
переданная
из рук в руки изо рта
в рот
густеет
течет руслами улиц
впитывается в стены домов
незрячи
разговариваем неясно
о том о чём понятия не имеем
темная энергия
отдаляет нас друг от друга
с каждым днём
наши голоса становятся
всё тише и тише
не знаю
даже слышишь ли ты меня
однако знаю что я должен
говорить
это одно
ясно

подлёдный лов

не верю, поэзии
которая оставляет после себя
только пепел
и пустые бутылки от водки

не верю
имитациям рембо
с резким гримом
бессонных ночей

не верю тем,
которые шагая по хрупкому льду
говорят
что ходят по воде

поэзия
это подлёдный лов

пространство названий

существует
только то что находит своё выражение
в языке
поэтому лучше
следи за языком
имена
делают нас
смертельными
наши тени
единственные под солнцем
удлиняются
крайне

никто за тебя

никто за тебя не изобретет пороха
которым ты явлен

никто за тебя

никто за тебя не будет никем
больше

никто из-за тебя
стирает со лба первую букву
вытягивает изо рта готовые
слова

никто за тебя входит в дом
никто занимает место за столом

никто не замечает
разницы


Пшемыслав Суханецкий*

***

Ночью вымерший город (по крайней мере
в этой части мира) сверкает как кремень
и трением зажигает чувства.
Колют в лицо пчелы и плодожорки
что умирают на сияющих сваях,
а их страшные стоны слышно из-за стекла.
Проезжаем рядом, слушая ли на Тройке*
какой-то концерт, или барабаня
руками о колени – это несущественное.
Пока в нас нет нас – это несущественное.
____________________________________________________
*популярная радио-станция

Внимание

Я спрашивал, как большая тишина этого поселка и лесов за межой
Обратилась бы ко мне. Вчера сказала мне,
Что я писал слова, которые меня не касались.
Говорил, что только одна узкая тропинка
Ведущая на верхушку кино-одобрения,
Жизнь надо тянуть за собой как упрямую собаку,
Листья падают уже навсегда.

Круг никогда не заставлял меня бояться обо всём,
Держал в руках оружие только под присмотром учителя.
Память, что маленькие громы держит в когтях, умерла и застуденела.
Комнаты записанные под корой деревьев, плитой мутной воды,
В глазах мухи, оленя.

Где-то за холодной стеной
Спазм смеха, плача.
За лавой эпидермиса
Предчувствованное похищение.
Тишина заговорила. Дымят пустые трубы.
Едем туда где и что
За воронами, травами и эхом.

Стоя в очереди не видишь меня и
не вижу тебя, думаю, что тебя нет,
Потому как перед тобой. Срываю с себя сны,
Ползу по трупам век и книг.
Уже испаряется кофе и мясо на тарелке.

Поверни свой стульчик, увидь рот, который
Гремит на мир, что изредка крутится,
Когда не умеешь хотя бы добыть молчания.

Строительство строя

Нехватка камня, косточки тонут под стопами.
Я занял миллион, верну, когда придёт аванс
за годы активно-бездейственной жизни,
То есть завтра, тогда за углом помойки
Ватные фигуры отдадут мне свои имена.

Можешь попробовать это вычесать
В каждое встающее из воды утро.
Смеешься. Говорю тебе то, что вытекает
Из лет разминок – конца не видно
Можешь сесть в этот поезд, который
Выбросит тебя на заросшей станции,
Там наверняка что-то есть. Не об этом речь, но
Квартируют там крейсеры забытого флота.

Замуровало тебя? Хорошо, попробуй этих
Твердых слов, так мягко звучат в моем рту.
Убийственные мышцы поддерживают руины этого мира.

Громкое выселение сухих веток,
Ты только теперь всплакнула,
Так как будто этого не видела
Повседневно, в трещащих углах собственных воспоминаний.

Разгрызи своих молочные, дай мне их корни,
А я раздавлю их в пальцах.

Говоришь, что много сегодня солнца? Тоже так думаю,
Особенно, так предпочитаю когда свет падает изнутри.

Женщина на балконе занимается каким-то
Срочным делом, завтра не будет помнить
Цветов белья, которые развешивала,
Это для неё дела прозрачные.

Фиговой идеей было бы сдавать
Рапорты с каждого мгновения.
Несмотря на такие мнения не угасает
Сотрудничество глаза и вооруженной руки.


Роман Хонет*

волны, инструменты

неверными были имена и лица,
дымоходы – улыбка загоревших женщин. волнение
собравшихся у воды – может это взрыв,
засоренье глаз, может утопленник,
неожиданный, внезапный. невыносливая рука двигала судна
и переносила далеко на пляж,
покачивающиеся в солнце небоскребы, пробужденные цеплялись к утрате,
к забвению. грезящие попадали под освещенный купол
и смотрели на изогнутую над ними воду,
песчинки,
со следами зубила,
растяжения. волны – говорили.
острые волны глубоко в нас

о снах

печаль – помещение между воздухом
и телом, тоска – жнец с косой
работающий в снеге. пусть так останется.
пусть впредь снятся мне друзья,
знакомые пойманные в потерянном дне,
их головы – шары наполненные пухом, драгоценность
с дымящей водой – вот их бассейн,
чан с запахом хлора и лазури.
бывают такие сны,
такие виды, когда из далёких мест,
изо рта не виденных с давних пор лиц
высыпается шлак, влажная пыль
как будто желали тебя оплевать или отдалить,
а они именно зовут – останься, останься

семь лет

мгла с запахом тех семи лет,
кристаллы – крылья утомлённых богов. по
некоторым легендам мы никогда не жили,
никогда не было сжигания, твоих
и моих теней, когда исчезали, пламенно соединённые
в сумерках. женщины шли
и обращались в птиц, безболезненное
истечение времени, линючесть цветов,
хотя я столько раз говорил – существуют.
теперь копошенье в отходах. сумрак
теперь. маленькие, озябшие дети,
когда вытягивают из воды нашу
одежду, приносят те сувениры,
ибо смерть была островом. мы плыли к ней каждый год,
еженощно на легчайшем судне

холодное поле

расстояние делает так, чтобы помнить.
время – чтобы не было больно.
любовь – держит в труде. смешанная
руда в водах галактики,
бешенная и ценная. хотя бы и то,
что я увидел лето, рассыпанную белизну
в птицах и музыке, часы,
а это было дно реки, мутный осадок. хотя бы и то,
что я прикасался снова к твоей голове
вот каким был порыв ветра
в холодном поле
камень, трупный пух

песнь о возвращениях, целом и частях

глаза возвращаются из минувшего времени
всегда открытые. и возвращаются губы,
стиснутые на мёртвых издревле губах,
и руки – всегда отдельно. прошлое не увольняет целое,
но делает доступным его в частях. вот
треск стрекоз на лугах в боярышнике,
твой взмах руки делящий воздух
на цвета и грусть – принадлежат теперь
ему, прошлому. как раз оно,
когда пожелает, открывает умершим
глаза, восстанавливает рукам форму
и недолго длятся, дрожат, ткут нить
или пустоту, прежде чем исчезнут снова
в этой большой тайне, которая нас окружает

открыл сон не мой

струи пыли за городком. пыль
и кукурузные поля как будто разбился тут
космический зонд и выпали из него фиолетовые
фигуры, диски, кресла лежащие в траве.
здесь я понял, что значит провинция,
этот равнодушный спазм перед бескрайностью,
ветер – тень мужчины наклонённая одиноко
над коробкой магнитных шахмат. нет
теперь тех дней, когда мы бегали на кладбище,
чтобы кормить пчёл (думали,
что едят хлопанье и пение – пища,
которую умершие не успели прихватить). или было
не так, всё это. я может быть выдумал имена
и даты, открыл сон не мой,
напрасно. может пчёлы это род хвори воздуха,
умершие – дети, которые едят пение

корона

Шишляку

женщина выходящая на холм,
её стопы в песке, когда вспоминает – сумерки, родственники
с лицами забытыми в буре,
в метели прежних годовщин волнение огня,
плеск рыб мечущих икру
в аккумуляторе. женщина
спокойна. нага.
поднимает с песка тяжёлую, суковатую корону
надевает её и плачет, потому как увидела объятья,
все объятья от начала времён,
вытянутые за нею. за любовью


  • Авторы-составители и редакторы проекта: Томаш Пежхала и Серго Муштатов (под общей редакцией Алексея Граффа) © Tomasz Pierzchała, Sergo Mushtatov, Alex Graff
  • Перевод с польского: *Томаш Пежхала, **Серго Муштатов © Tomasz Pierzchała, Sergo Mushtatov
  • На титулке: работа Амара Давуда © artwork of Amar Dawod / amardawod.com / amardawod.blogspot.de
notes

[1] От Владимира Британишского (его фундаментальных: «Речь Посполитая поэтов: очерки и статьи» — СПб: Алетейя, 2005. — 544 с. (серия: Bibliotheca Polonica), (Его же) «Поэзия и Польша. Путешествие длиной полжизни.» — М.: Аграф, 2007. — 656 с. (серия: Символы времени) и «Польские поэты XX века. Антология. Том 1-2.» СПб: Алетейя, 2000 (в соавторстве с Натальей Астафьевой)

до свежайших материалов Марьяны Кияновской.

Рядом – море (имеем в виду и капитанов сердца и многих пловцов-дублёров и списателей на водах и энтузиастов и ревностных\старательных адептов, которым всем не всё равно)!

[2] Только в журнале «Воздух» были опубликованы: Мартин Светлицкий, Мирослав Марцоль, Бьянка Роландо, Войцех Пестка, Пётр Кемпинський, Юлиуш Габрыэль, Мирослав Габрысь, Адам Видеман, Малгожата Карчак, Роман Хонет, Анджей Сосновский, Марцин Сендецкий, Малгожата Лебда

Сложно представить живые процессы без трёхязычного «Радара» и (уникального по задачам, воплощениям, интенсивности) проекта «Umbrella» (онлайн-часопису перекладної поезії)

Коллективная подборка (Войцех Рошковский, Марцин Орлиньский, Эдвард Пасевич, Михал Мурованецкий, Анджей Ратайчак, Лукаш Подгурни, Яцек Крайль, Роберт Рутковский) недавно выходила в журнале «Транслит» (#14)

Не остаётся без внимания польская поэзия и в журнале культурного сопротивления «Шо»

[3] В этом году снова (уже во второй раз) с 5 июля – крупнейший в Европе транскордонный литературный фестиваль «Месяц Авторских Чтений». Параллельно, в нескольких городах (включая Львов и Вроцлав) проходят выступления поэтов (в том числе и польских) из стран-участников (в этот раз 5-ть) проекта

Следует говорить о Взаимодействии\Взаимовлиянии. Десятки и десятки вовлечённых имён.
.
В Польше ежегодно проходят десятки поэтических конкурсов\турниров разной степени значимости и калибра. Ситуация уникальна, потому как любой человек «с улицы», «не завязанный» на литературную пирамиду\тусовку, упорядоченные требовательные к доминошным нормам стыковки, правила ёлко\палочных институций, «не заточенный» под шоу\внешний слой, на Имя, отчёт, инертность – может попросту вложить в обыкновенный конверт свои стихи, подписав забавным ни к чему не обязывающим никнеймом, отправить по почте. Легко и просто.

Рассматриваются, «соревнуются» САМИ ТЕКСТЫ. У каждого есть шанс получить денежную премию + засветку\внимание + ротацию в литературные журналы (которых есть)/выпуск книги (отдельно – конкурсы дебюта, авторского сборника) + благодарная публика\почитатели. Турне по библиотекам. (К слову это нечто иное чем вы привыкли видеть! Помимо очевидных рядов этажерок\шкафов доверху под самое горло забитых книгами\периодикой, польская библиотека это зачастую: галерея + зал для презентаций\вечеров\концертов + комнаты студий + (собственно) место-хранилище-станция книг и медиа. Примерно так.)

Движение настраивает на самый светлый лад. Даёт творческий пендаль\импульс\уверенность\смысл\ветвистые русла\Свободу (тем, кому это необходимо). Единственная поправка на ветер – следует учитывать кто именно в жюри, в этот раз… Такая вот (тоже вероятно) благодатная, дальновидная, далекоглядная форма проявления Любви. Узаконенная. С гарантиями… Да, вдохновляет и мотивирует (тех, кому это нужно). Течения не застаиваются. Пространство отзывчиво. Дышит. Даёт руку: «ты не отделен от всего!».

[4] «Для багатьох українців польська культура досі є культурою “щасливішого супутника”, який, хоч десятиліттями плив з нами в одному човні, спромігся на більшу свободу, виразнішу артикуляцію, зухваліший жест. “Шукаєте рецептів боротьби з анахронізмами тоталітарного мислення, ідеологічними схемами й кліше? Вам до польських письменників”, – під таким гаслом уже з початку 1990-х в Україні почали виходити твори польських письменників-бунтівників, що послідовно і вперто вводили в тіло системи сироватку іронії та абсурду». (Остап Сливинський, “Українська правда”)

[5] Гийом Аполлинер «Груди Тиресия»

[6] Нора Галь «Слово живое и мертвое: От «Маленького принца» до «Корабля дураков»

[7] (о Переводчике)

Возможно Всё началось с интереса к разомкнутым текстам, структурам, непокорным ранжирным кодировкам, сложной подчинённости. К местам, где не столь важно древко т.н. традиции, но ценнее открытость, искренность, «езда в незнаемое», «священный полёт цветов», «битники», «language school» (множество резонов, мотивов, оснований без деления на «верх\низ» в этой резонирующей Вселенной, выселок, поселений (вновь)).

Присутствие контртрадиции с близостью к «Зверинцу» Хлебникова, к «каталогам» Уитмена, ряды\ цепочки которых, не могут утомить скукой повторов, усыпить перебиранием соседств). К дышащим формам жизни, где нет незыблемых иерархий, бесконечных соляных оглядок на устойчивые (такие удобные в эксплуатации) мифологемы, нет подручного культурного помёта, из монотонных кирпичиков которого так просто выстраивать стены разделений и властвований. К практикам (в основном – свободный стих, «проза на грани стиха», говоря языком «Воздуха»), где вне зависимости от формы, техники передвижения и энергетики присутствует Связь.

Где существуют внутренние переклички и родство, равноценность и паритет всех элементов высказывания, проистекания, жизни. Избегая общие места (loci communes), их задубевшие наборы образов и мотивов (такие частые гости и постояльцы в метрическом слоге), их серийные стилосы, мотивы и ситуации, их статика идей о приличии, о «возвышенном\низком», их напор на гарантию качества (отсюда) ремесленную отточенность, выверенность движений, их диктат т.н. рассудочности, то есть ограниченного рационализма (схоластики).

Томаш Пежхала увлёкся Поэзией, её возможностями не так давно. И всё же (неполный) список тех с кем он работает – впечатляет и совершенно внятно показывает близкие интонации\созвучия, направления движений волн\полей, глубину вдоха:

Александр Анашевич, Александр Скидан, Алексей Цветков (мл.), Александра Цибуля, Алексей Колчев, Анастасия Афанасьева, Анна Малигон, Андрей Жданов, Андрей Сен-Сеньков, Андрей Черкасов, Анна Глазова, Анна Орлицкая, Антон Очиров, Антон Полунин, Аркадий Драгомощенно, Арсений Ровинский, Артём Верле, Артур Пунте, Вадим Банников, Вадим Калинин, Валерий Леденёв, Виктор Лисин, Владимир Ермолаев, Владимир Фёдоров, Владимир Эрль, Галина Рымбу, Георгий Звёздин, Георгий Т. Махата, Дана Сидерос, Дина Гатина, Дмитрий Кузьмин, Дмитрий Строцев, Евгений Харитонов, Екатерина Соколова-Черкасова, Елена Глазова, Елена Фанайлова, Иван Непокора, Игорь Гулин, Игорь Жуков, Игорь Померанцев, Кирилл Корчагин, Кирилл Медведев, Кузьма Коблов, Лена Шакур, Леонид Аронзон, Леонид Тишков, Леонид Шваб, Леонид Швец, Лесик Панасюк, Лёша Изюмов, Лидия Юсупова, Лидия Чередеева, Максим Бородин, Марина Курсанова, Мирослав Лаюк, Мыхайло Жаржайло, Никита Левитанский, Николай Звягинцев, Олесь Барлиг, Олег Багун, Олег Панфил, Ольга Седакова, Ольга Середюк, Павел Арсеньев, Павел Гольдин, Павел Пепперштейн, Семён Ханин, Сергей Сдобнов, Сергей Тимофеев, Станислав Бельский, Станислав Львовский, Станислав Снытко, Таня Замировская, Таня Скарынкина, Ти Хо! ( р-р.) муштатов, Фаина Гринберг, Фёдор Сваровский, Шамшад Абдуллаев, Эдуард Лукоянов, Эмиль Петросян, Юрий Завадский, Юрий Лейдерман, Янис Синайко и др. – неполный список авторов с которыми работает Томаш.

Ценно, когда Перевод\переход\переправа\перетекание происходит не по «актуальной разнорядке согласно необходимости данного момента», не по каналу сконструированных плановых пожеланий\стратегем\обменов\указаний, а совершается по наитию, от души. По каким-то невидимым цепочкам\волокнам\веткам\жилкам, где «хорошо и внезапно»! Интересно, когда глубокий и многосторонний Поэт (Андрей Сен-Сеньков, Дмитрий Кузьмин, Анна Глазова, Остап Сливинский, Сергей Тимофеев, Галина Крук, Наталка Сняданко, Дмитрий Лазуткин, Гали-Дана Зингер, Станислав Бельский, Марьяна Кияновская, Александр Авербух… Примеров достаточно!) берётся за перевод. Без боязни потерять часть себя, растворится в Близком, Далёком ли Значимом. Путь Сердца.

Или пучок осознания (Ты ведь такой же «сорвавшийся с облака»! Помнишь Начало, «если глаза быть устали широки…»?! Детская заворожённость «чудом» озарения Видным. После которых ОБЕИМИ руками «взялся за пере_воды») обратный и (вот) неожиданно обнаруживается, что уже Переводчик – интересный и самобытный («латентный»!..) Поэт, когда (после первой же пробы) получает достаточно значимую\престижную поэтическую премию им. Рафала Воячека (OKP im. Rafała Wojaczka), с чем искренне, от ВСЕГО сердца поздравляю (Люблю!)! (тут для тех, кто не знает) + (тут фильм)

(о Художнике)

Из ручного космоса чёрного выныривает фигурка. Световые линии образуют цепочки, маршруты, ростки, узор Передачи Важного. Ищет точку опоры\входа\выхода? Дрожит. От холода, от возбуждения? Кажется уже был здесь. Когда? В какой из жизней? Когда свет был сдержаннее и совсем в меньшенстве? Когда неспешные кремниевые деревья высотой до полсотни км. почти касались орбиты и тоже были связными? Когда рост кривых сабель опережал наших углеродистых друзей из чащи\пущи, а чалма была не самым надёжным укрытием?

Одновременно неуловимый Чужой и Родственник самого тёплого разлива. Оторваться от линогравюры невозможно. Никаких (т.н. «восточных») излишеств. Всё предельно точно и ясно. Воздух, простор незаполненного затягивает. Делает легче. Проточный огонь. Размеренный шаг сквозь сердце. Имя подобно вспышке тысяч птиц, за которыми идти и идти (через раз – вприпрыжку). Близко нырку и выдоху. Вначале страница в каталоге Международного Краковского Триеннале. Тепло. Существенно.

Родился в Ираке. Жил, учился, преподавал в Польше. Живёт в Швеции. Открыт Миру. Делает выставки по всей Европе и в Соединённых Штатах. Работает с «универсальными элементами\энергиями\категориями». Всё – с Любовью. Это взаимно. Стоянки, лабиринты, вортексы, руки отвечают ему. Чистота. (Со стороны – проще всего назвать «архаикой», снятием пыли, избытка пород\слоёв с ценностей глубин. Но, всё ли дело в гранатовой роще, цвете восхождения по лесенке, смене глинобитных давлений проливов, алгоритме ковровом урочищ, фольклорной снежной лопате наивного и неиссякаемого? Больше. Выше. Светлее.) Полжизни. Близко. Благодарен. Люблю!

«…ключи, чтобы разблокировать свой внутренний мир. <…> Художественное изображение часто выходит за границы политических и идеологических стен, за пределы и рамки принятых норм, традиций и обыденности. Его тема не может относиться к нашим видимым действиям <…> пытается сосредоточиться и раскрыть направления и идеи, которые могут быть головоломны или даже явно абсурдны или бессмысленны. <…> Я говорю вам, есть большое удовольствие в живописи, потому что она стремится к конечной мечте человека: единство явлений мира, <…>

…покончив со всеми существующими дихотомиями. <…> вижу весь мир преображается, я наблюдаю его. <…> свободен от ограничений пространства и времени, и вне контроля норм и правил. <…> Для меня эстетика картины лежит в расплывчатости и бесшабашности содержания, в отсутствии одномерной цели. <…> Элементы, которые спасают рисунок от бремени характеристики <…> неоднозначность <…> некоторый недостаток осторожности, и мужество <…> понять с помощью интуиции <…> переосмысливает себя с помощью различных интерпретаций, после каждого нового чтения. Чем больше способов <…> “читать”, тем более эффективным и мощным он (рисунок) становится <…> присутствие без полной отмены друг друга. <…> в моей картине? Это я сам со своей радостью, болью и тревогой, моими мыслями? Или, возможно,:

вселенная,
смерть,
дух,
война.

<…> мои картины могли дышать <…> воздух в трещинах земли, бумажных вырезок…<…> к миллионам воображаемых птиц <…> против несправедливости объектов путей проецировании <…> То, что мы обычно называем «жизнь» есть лишь несколько сообщений для декодирования символики более гостеприимной <…> Когда я начинаю , миллионы воображаемых птиц преследуют меня, ожидая в далеком горизонте. <…> не классифицировать их. <…> нет никакой особой точки, где заканчивается творческий опыт. (Амар Давуд, из слов о себе, о методе)

[8] Велимир Хлебников «149»

[9] перевод с польского:

* Томаш Пежхала – Оливия Бетхер, Анджей Бителёв, Рафал Гавин, Кароль Грачик, Петр Завадский, Патрык Зимный, Кшиштоф Корнак, Яцек Крайль, Роберт Круль, Бартломей Купец, Дамиан Мушыньский, Марцин Орлиньский, Эдвард Пасевич, Паулина Пидзик, Кацпер Плуса, Лукаш Подгурни, Анджей Ратайчак, Войцех Рошковский, Роберт Рутковский, Пшемыслав Суханецкий, Роман Хонет;

** Серго Муштатов – Кацпер Бартчак, Марцин Зегадло, Рышард Зьрудло.

Продолжение…

1 2 3 4
Share.
Leave A Reply Cancel Reply